В субботу 15-го тело Нельсона положили в гроб, подаренный ему капитаном Беном Хэллоуэллом (если читатель помнит, он был изготовлен из мачты французского корабля «Восток»); затем на гроб накинули покров, сделанный из полотнищ флагов. Мистер Тайсон, бывший секретарь адмирала, мистер Нейлер, мистер Йорк-Геральд и мистер Уилби явились от имени Адмиралтейства, присланные затем, чтобы принять тело, перенести с «Виктории» на яхту и отправить в Гринвичский госпиталь.

Погребение назначили на 6 января. Было решено, что гроб установят в соборе святого Павла, призванном стать усыпальницей героев и государственных мужей: упокоившись здесь, Нельсон как бы положил начало созданию английского Пантеона.

Да будет мне позволено не останавливаться особенно подробно на описании моего несчастья. Сначала я думала, что оно повлечет за собою вечную скорбь. Я заказала траурные одеяния и дала себе слово, что никогда более не надену иных. Одну из комнат Мертона я превратила в хранилище священных реликвий, которыми была обязана благочестивой дружеской верности капитана Харди. Я провела там год вдали от света, наедине с Горацией.

Но, строя такие планы на будущее, я не учла человеческой слабости и забыла о женском непостоянстве.

Остаток моей жизни оказался лишь чередой ошибок, заблуждений и безумных трат, что привели меня туда, где я ныне нахожусь. Но с той минуты, когда я перестала быть супругой лорда Гамильтона и возлюбленной Нельсона, или даже с той, когда утратила звание подруги королевы Каролины, я вновь стала просто Эммой Лайонной, разбогатевшей куртизанкой, которая если и может претендовать на уважение, то лишь на то, какое внушает богатство, и только до тех пор, пока она сумеет это богатство сохранить.

Осознать меру моего падения мне помог отказ Англии и короля признать завещание Нельсона. Он поручил заботу обо мне своему монарху и своей родине: если бы тот и другая отнеслись со вниманием к предсмертной воле героя, только что сложившего за них голову, это подняло бы меня в моих собственных глазах.

По крайней мере, пусть бы, отвергнув меня, они почтили уважением и признанием мою бедную Горацию, тогда б и я, видя, что дитя великого человека окружено вниманием, достойным ее отца, сочла бы себя обязанной охранить и собственное достоинство; ведь в конце концов, как мне кажется, если иметь такую мать, как я, — несчастье, то быть дочерью Нельсона, величайшего из мореплавателей своего века, а может быть, и всех времен, — честь, так что одно должно было бы искупать другое.

Но все вышло по-иному. Нас обеих обливали презрением — и меня, и мою дочь. Чувствуя, как все презирают меня, я сама стала достойной этого.

Однако, отдавшись к концу своей жизни безрассудному существованию, полному заблуждений и расточительности, которые были свойственны ее началу, я удалила от себя Горацию, чтобы ни один из моих пороков не запятнал ее души; я надежным образом поместила на ее имя четыре тысячи фунтов стерлингов, завещанные ей Нельсоном, и эта рента в пять тысяч франков тратилась на ее содержание и воспитание.

Подробное описание обстоятельств, что привели меня от блеска к нищете, от богатства к бедности, было бы слишком длинным и не представляло бы собой никакого интереса. Я уже рассказывала о вечерах в Палермо и обуявшей меня страсти к игре. Эта страсть со временем все увеличивалась. Привыкнув к мотовству, я не умела соизмерять свои расходы с доходами и два года спустя после смерти Нельсона оказалась в столь стесненных обстоятельствах, что была принуждена оставить Мертон, и он был продан с торгов.

К счастью, престарелый герцог Куинсбери, о котором я уже упоминала, остался мне другом. Он поселил меня в одном из своих меблированных домов в Ричмонде и взамен моих проданных лошадей и карет дал мне другой экипаж. Благодаря его щедрости я жила на широкую ногу до самой его смерти, наступившей в конце 1810 года.

Его доброта пережила его самого, ибо по завещанию он оставил мне сумму в тысячу фунтов стерлингов, назначенную к единовременной выплате, и ренту — пятьсот фунтов годовых.

Одна беда: его милость считал себя куда более богатым, чем был на самом деле, и размер завещанных им сумм намного превосходил его состояние; вследствие этого суд объявил завещание недействительным, и я таким образом не смогла воспользоваться благими намерениями моего старого друга.

Разочарование было тем горше, что в ожидании этого наследства я успела пуститься в расходы, которые должна была теперь оплатить. Кое-какие друзья, что у меня еще оставались, обращались тогда к Ллойду в надежде добиться от него того, чего невозможно было получить от правительства из уважения к моим заслугам перед государством, однако ни их демарши, ни мои прошения успеха не имели, и я впала в такую нищету, что пришлось продать всю мебель, все мои драгоценные сувениры, хранимые в память о Нельсоне, на которых еще мерцал отблеск дней былых, подчас утешавший меня в печалях моего убогого настоящего. Было продано все, вплоть до драгоценного ларца с патентом почетного гражданина Оксфорда, некогда врученным герою Абукира. Но, поскольку денег, вырученных от всех этих продаж, далеко не хватало на то, чтобы удовлетворить моих кредиторов, наиболее жестокие из них добились моего ареста и заточения в тюрьму при Кингс-Бенч, где я оказалась вместе с бедной моей Горацией, вовлеченной мною если не в разорение — ее четыре тысячи фунтов, которые я не могла потратить, по-прежнему принадлежали ей, — то, по меньшей мере, в бездну моего несчастья.

В этой тюрьме мы провели больше года, испытав все виды лишений и стыда, ибо тот человек, кому я имела безрассудство довериться и в чьи руки передала все свои бумаги, от моего имени опубликовал всю мою переписку с Нельсоном и еще несколько писем, оказавшихся в его распоряжении. Что я могла сделать, находясь за решеткой? Протестовать? Я так и поступила, но то ли мой голос не был услышан, то ли моему негодованию не придали веры.

В конце концов один славный, превосходный человек, олдермен лондонского Сити, сжалился надо мной, видя, как жестоко я наказана за мои заблуждения: он договорился с моими кредиторами, что-то им заплатил и добился для меня полного освобождения от всех обязательств.

Я тотчас решила покинуть Англию и отправиться на континент. Мой покровитель поддержал меня в этом намерении и оказал некоторую помощь. Мы добрались до Кале и между этим городом и Булонью, близ небольшого портового городка Амблетёз, нашли маленький одинокий домик, где я решила в безвестности провести остаток жизни.

Впрочем, этот остаток моей жизни — сущий пустяк!.. Печали, превратности, тревоги, испытанные за последние десять лет, состарили меня раньше срока. Врач, что из милости пришел проведать меня, отозвал Горацию в сторону, и, когда она вернулась, я увидела, что глаза у бедного ребенка покраснели от слез.

Вот тогда-то, ощутив приближение смерти, я оглянулась на прожитую жизнь и мои деяния предстали передо мной в истинном свете.

Я задрожала, меня объял трепет, мои ночи наполнились призраками, а дни — угрызениями, и я почувствовала, что умереть так для меня будет значить умереть в отчаянии.